С нами бот - Страница 30

Правда, по сравнению с Лёшей смотрится он куда мельче и болтливее.

Глава четырнадцатая

Плох Петрович. Совсем плох. Мало того, что с ним после столкновения приключилось что-то ишемическое – еще и инсульт хватил. Иногда вечерами бываю у него дома. Перекосило беднягу, угол рта обвис. Смотрит на меня боязливо, искательно. А говорить с ним на автопилоте – совесть не позволяет. Выдавлю пару сочувственных фраз – и молчу.

Раньше, насколько я слышал, нынешняя жена Труадия и Герда враждовали. Теперь сдружились.

Герда малость осунулась, линия рта стала жестче, скулы торчат, как у топ-модели. Матовый средиземноморский загар заметно побледнел. Лихими речениями относительно того, что папа-де не вечен, наследница больше не щеголяет. Испугалась.

– Вот так, Лёня, – обессиленно сказала она однажды, когда мы вышли из комнаты Петровича и тихо прикрыли за собой дверь. – А расхлебывать всю эту кашу нам двоим… Выпить хочешь?

Мы перешли к ней, где Герда Труадиевна опустилась в кресло и указала мне глазами на бар.

– Бьянка? – спросил я, зная уже ее вкусы.

– Что-нибудь покрепче.

Достал что покрепче.

– Даже если выходим его, – сдавленно произнесла она, – прежним он уже не станет. А на нем ведь все держалось. Все.

Я молча подал ей фужер. Сделала глоток, закусила губу.

– Пускай он даже в последнее время отошел от дел. Он – личность. А без него… Это как стержень вынуть. Тем более сейчас… И братики еще эти опять права качают!

Видимо, речь шла о сыновьях Труадия от первого брака. Не потому ли так резко помирились падчерица и мачеха?

– Хозяйка! – Герда горестно усмехнулась и допила залпом. В фужере зашуршали, захрустели кубики льда. – Владелица! Слушай, ведь я растерялась… Что делать? Ничего не понимаю. Ты сам-то понимаешь?

– Нет, – честно ответил я (автопилот был выключен). – Еще налить?

– Иди сюда, – надломленным голосом позвала она.

«Подь сюды», – немедленно вспомнилось мне.

Подошел.

– Поцелуй меня.

Поцеловал.

Ну и так далее. До дома я в тот день, сами догадываетесь, не добрался – сказал, что заночую у Труадия Петровича. Но, с другой стороны, клиньев под хозяйскую дочку я не подбивал. Она сама.

* * *

Такое впечатление, что я теперь тот спасательный круг, за который все цепляются. Собственно, цепляются-то не за меня – цепляются за бота. В безумной нынешней свистопляске он один не впадает в истерику и безмозглым, державным своим спокойствием вселяет в людей надежду. Выплывем. Прорвемся. Увидим еще небо в алмазах.

В истерику за него впадаю я, Лёня Сиротин. Но это невидимые миру слезы. Подслушай кто-нибудь со стороны мои мысли, точно бы решил, что меня пора сдавать в психушку.

Там, снаружи, идет вовсю передел собственности, ломаются стратегии, учиняются подставы с таранами, а я, отгородясь от угрюмого этого бреда бледно-сиреневой парапетазмой (так, согласно словарю, называется занавес в театре), сижу и рассуждаю черт знает о чем.

Русский бес.

Не знаю, с чем это связано, однако русский бес почему-то всегда мелкий. Первым об этом проговорился, ясное дело, Пушкин. От лица Мефистофеля: «Я мелким бесом увивался…» Но пушкинский Мефистофель еще не совсем обрусел, он – немец. Романтический дьявол. У него плащ, шпага, берет с петушиным пером. Не лебезит, не порет чушь, в опере поет басом. Хотя нет, виноват, это уже не пушкинский, это гетевский Мефистофель. И булгаковский Воланд – немец. Он сам в этом признается.

Не наше это все, иноземное.

А настоящий русский бес, как мне кажется, возник лишь под пером Гоголя и долгое время прикидывался ничтожным чиновником, покамест не был нечаянно разоблачен Михаилом Чеховым. Когда тот впервые сыграл Хлестакова, публике померещился на подмостках черт: ворвался, обморочил, заболтал всех до одури – и сгинул. Причина проста. Михаил Чехов работал над ролью строго по Гоголю, без обычной актерской отсебятины. Хлестаков и сам не знает, что скажет в следующий миг. Услышал – ответил – забыл.

Чувствуете, куда я клоню?

Раньше я думал: бес.

Теперь думаю: бот.

Бес – бот.

Бот – бес.

Недотыкомка.

А знаете, что в русской литературе есть еще два персонажа, чья речь – точное подобие речи Хлестакова? Дробят языком, сыплют словами, не задумываясь о смысле. А в результате околдовывают людей и что хотят с ними, то творят. Два пустозвона, два болтуна.

Не догадались еще, кто такие?

Первый, разумеется, Петруша Верховенский из романа Достоевского (а роман-то, кстати, называется «Бесы»). Второй – Коровьев-Фагот из «Мастера и Маргариты». И тоже, между прочим, бес. И тоже мелкий – сравнительно с мессиром.

Правда, в отличие от Хлестакова, эти двое не совсем искренни. Оба слегка прикидываются. И даже не слегка. Верховенский – тот открыто заявляет: «Но так как этот дар бездарности у меня уже есть натуральный, так почему мне им не воспользоваться искусственно? Я и пользуюсь».

И чем же он вам после такого признания не бот?

И чем я сам теперь отличаюсь от этих трех инфернальных персонажей? Наличием коробочки на поясе? Или количеством и частотой произносимых слов? Ну так это регулируется.

Я одержим ботом, как иные одержимы бесом.

О, эта притягательная сила бездарности и бесстыдства! Как она стремительно возносит нас на вершину жизни, как неудержимо толкает вверх по карьерной лестнице!

Странно. Не верю ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай, а сам между тем рассуждаю о сатанинской сущности бота.

* * *

И все-таки как это ему удается?