С нами бот - Страница 22

В крайнем случае, уволят. Не привыкать.

В итоге я не только тактику, я на него еще и стратегию спихнул. Сам выставит режим, не надорвется. А личное присутствие – только в экстренных случаях. Коротко говоря, я вновь совершил то самое, что категорически не рекомендовалось инструкциями и лично Олжасом Умеровичем, но уже на более высоком уровне.

И опять пошли чудеса. Даже на мой непрофессиональный взгляд, дела по всем показателям выровнялись помаленьку, а там и вовсе полезли в гору. Я уже начинал ревновать к своему автопилоту. Ладно, пока я умничал да ехидничал, можно было утешиться рассуждением, что в мире торжествует глупость, поэтому, дескать, от меня люди шарахаются, а к боту тянутся.

Но глупость-то моя, скажите на милость, чем хуже его глупости?

Что я тычу пальцем в небо, что он!

Но у него почему-то все идет на лад, а у меня рассыпается.

Хоть расколись, не понимаю…

* * *

Не исключено, что дело просто в дозе кретинизма. Слабая доза расхолаживает коллектив, сильная – сплачивает.

Можно ли вообще быть тупее бота? Не спешите ответить отрицательно. Мне, например, с ним тягаться трудно, а вот моей бывшей начальнице… Конечно, он отзывается невпопад, но хотя бы членораздельно. А что вытворяла эта королева оговорок!

«Не будем конкретно называть пальцем тех, кто в этом виновен…»

Уверяю вас, каждый день выдавала прямо противоположное тому, что хотела сказать.

Но руководила ведь, черт возьми! И успешно руководила.

* * *

Меня давно уже беспокоит, что в последнее время я не могу думать ни о чем другом. Только о нем, о боте. Стыдно признаться, но мы теперь на равных. Глухо враждуем. Точнее – я с ним враждую. Ему-то самому все равно. Железо, оно и есть железо. Вот спрятался я в своей бирюзовой келье. А толку? Снаружи – он, в мыслях – тоже он. Раньше я был склонен к шизофрении: на что посмотрю, о том и начинаю рассуждать, фантазировать, бредить. Бывало, что и вслух. Золотые времена. Теперь же я, скорее, молчаливый параноик с пулей в голове. Думаю об одном.

Да уж! Озаботили так озаботили.

Несомненно что-то надо делать, что-то надо ломать, что-то…

Хватит! Обрыдла мне вконец эта бирюза. Пора сменить обои внутреннего мира. Подкладка души обветшала и требует обновления. Кроме шуток, настолько приелся бирюзовый цвет, что уже кажется просто серым. Диким, как говаривали во времена Лескова.

Заодно отвлекусь.

Значит, так. Подойдем к этому делу ответственно. В нынешнюю эпоху выбор фона – задача, прямо скажем, непростая. Наш развращенный век успел опошлить все оттенки. Голубой и розовый сразу же отпадают. Коричневый отдает фашизмом, желтый – прессой, оранжевый – майданом, синий – правящей кликой, зеленый… Зеленые сейчас не лучше коричневых. Красный… Весь мир насилья мы разрушим? Оно бы, допустим, и неплохо, но это ж с ума сойдешь – этюд в багровых тонах! И мальчики кровавые…

Фиолетовый. Почему бы и нет? Тем более, что на молодежном жаргоне «фиолетово» нынче означает «до лампочки», «по барабану». С другой стороны, с чего бы мне косить под тинейджера? В мои-то годы! Несолидно как-то.

В итоге остановился на бледно-сиреневом. Хорошо бы еще узорчик запустить какой-нибудь этакий симпатичненький. Розовые фигушки на бледно-сиреневом фоне… Очень бы неплохо смотрелось.

А потом пригласить соседей. Чтобы тоже полюбовались.

«Ах, какой у вас внутренний мир…»

* * *

Вскоре кончилось мое безначалие. Критяне вернулись. Оба ублаготворенные, в меру загорелые, с чемоданом сувениров для раздачи сотрудникам и сотрудницам. Мне был поднесен уникальный обломок амфоры с фрагментом схемы кносского лабиринта. Путеводитель. Черт знает какой век до Рождества Христова – и наверняка изготовлен нынешними умельцами из тамошних краев. Автохтонами. Они же индигенты. (См. словарь ин. сл., 1888.) Интересно, обрывками клубка Ариадны на Крите тоже торгуют?

Затем руководство удалилось в свои кабинеты, и что-то стало мне сразу не по себе. Как вскоре выяснилось, правильно стало. Своевременно.

Уже через полчаса последовал звонок, и велено было явиться. Голос звучал настолько грозно, что показался незнакомым. И если бы только мне!

Бот не опознал!

– С кем я говорю?

– Со мной! – рявкнул Труадий Петрович, и понял я, что дела мои совсем некудышние. – Кстати, считай, что ты уволен! Но попрощаться зайди!

Рассказывают, пришел однажды Репин к Сурикову, а тот пишет «Утро стрелецкой казни». От полотна жутью веет. Плахи расставлены, виселицы в дымке маячат. Пустые. Посмотрел Репин, поморщился: «Вы бы хоть одного стрельца повесили!» Послушался Суриков, повесил пару стрельцов – и тут же замалевал. Потому что ужас ожидания исчез.

Примерно то же самое случилось и со мной. Стоило прозвучать роковому слову «уволен», страхов моих как не бывало. Мало того, я ощутил чувство, близкое к восторгу. Прискорбный факт, что сам я лишаюсь места и снова становлюсь безработным, казался мелким и незначительным по сравнению с моей радостью при мысли, что дура железная наконец-то оступилась.

Развязно ухмыляясь, я вышел в коридор, однако перед дверью Труадия все же малость перетрусил и решил, что мудрее предстать пред грозны очи невидимым и неслышимым (для себя, естественно, для себя). Убрал звук, убрал изображение и двинулся, так сказать, по приборам, постоянно сверяясь с путеводными стрелками. Будем надеяться, что мебель в кабинете не переставляли. На ощупь открыл дверь, вошел. На бледно-сиреневом фоне возникли две тоненькие красные окружности, напоминающие мишени. Затем сработала распознавалка. Левой мишенью оказался Лёша Радый, правой, понятно, сам Труадий Петрович. Во рту у меня шевельнулся артикулятор, а в гортани отдалась неслышная дрожь динамика. Затем перед глазами выскочил значок в виде стульчика.